«Полис».-2008.-№5.-С.90-99.

 

 

ДЕМОКРАТИЯ: МИФ, РЕАЛЬНОСТЬ ИЛИ РАСКРУЧЕННЫЙ БРЕНД?

 

Г. А. Ржешевский

 

"Демократия, греч., народовластие, государственная форма,

в которой верховная власть принадлежит всему народу".

Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона

 

"Демократия — это договоренность о правилах поведения между

хорошо вооруженными джентльменами".

Бенджамин Франклин

 

"Демократия — это система гармонизации интересов".

Митрополит Кирилл

 

В отличие от таких вполне "осязаемых" способов правления как диктатура, олигархия, плутократия и пр., современный демократический способ правления несет в самой своей основе также достаточно легко обнаруживаемые элементы своего рода политической мифологии.

"Виноваты" в этом древние греки, точнее, средневековые исследователи античности. Придуманный греками термин традиционно переводят как народовластие. Возможно, в отдельные периоды в некоторых городах-государствах древней Греции основные государственные вопросы действитель­но решались демосом. Хотя не исключено, что это тоже один из мифов, которыми была так богата Эллада. История других стран, да и самой постантичной Греции, не знает примеров осуществления прямого народовластия на государственном уровне в течение длительного времени (впрочем, с некоторы­ми оговорками одно исключение все же можно назвать - Североамериканские штаты, начиная с Войны за независимость вплоть до конца XIX в.).

В целом же есть все основания утверждать, что прямая демократия в мас­штабах государства (за исключением, быть может, совсем небольших госу­дарств), во-первых, технически нереализуема, а во-вторых, во многих ситуа­циях неэффективна и нежизнеспособна. Что касается представительной, кон­тролируемой, управляемой и прочих конструируемых современной наукой разновидностей демократии, то это явное отступление от идеи в ее перво­начальном виде. В конце концов, любой диктатор может считать (и внушить большинству населения), что именно он наилучшим образом представляет демос. То же может декларировать и коррумпированная псевдоэлита. Любопытна в этой связи классификация представительных демократий, предложенная М.Вебером в работе "Хозяйство и общество" (1921). Типы представительства, по Веберу, — "присваиваемый", "свободный" и "по наказам". Пер­вый тип напоминает вариант представительства в странах "реального социа­лизма", т.е. вариант, весьма далекий от представления о демократии, получившего наибольшее распространение в последние десятилетия.

Термин "демократия" сегодня используется для обозначения не народо­властия, а некоего иного явления, не располагающегося на традиционной шкале "-кратий" (т.е. способов осуществления властных функций), как, впрочем, и ни на какой другой линейной или плоской шкале властных институтов.

Перечислим признаки, которые обычно ассоциируются с демократией:

1) разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную (по горизонтали) и на центральную, региональную и муниципальную (по вер­тикали);

2) выборность представителей законодательной власти и основных чинов­ников, всеобщее избирательное право;

3) уважение (и даже культ) закона, как всеми ветвями власти, так и отдельными гражданами, преемственность законов;

4) равенство всех граждан перед законом;

5) незыблемость гражданских свобод, неприкосновенность частной соб­ственности;

6) приоритет прав человека;

7) уважение прав меньшинств;

8) политический и культурный плюрализм;

9) наличие развитого гражданского общества;

10) открытость общества (для внешнего мира).

Как это ни парадоксально, практически ни одно из этих качеств не имеет прямого и исключительного отношения к демократии. Кто сказал, что демос обязан разделить свою власть по вертикали или по горизонтали? Сама идея разделения властей родилась значительно позднее идеи демократии. Что каса­ется выборности, то, как известно, выбирали и диктаторов и даже монархов. Положения о приоритете прав человека и уважении прав меньшинств напрямую противоречат идее демократии, наделяющей большинство всей полно­той власти. Развитие гражданского общества также непосредственно не вытекает из идеи демократии. В то же время некоторые из перечисленных при­знаков могли быть присущи не только демократическим формам правления (пример — Англия периода позднего Средневековья).

Можно утверждать, что под термином "демократия" на самом деле пони­мается вовсе не народовластие, а совокупность качеств общественно-поли­тических структур и систем управления, сложившихся в наиболее успешных странах[1] . Все эти качества относятся к сфере общественных отношений, но необя­зательно имеют прямое отношение к осуществлению властных функций. Здесь проявляют себя и элементы культурного наследия, и устоявшиеся традиции, и новейшие научно-технические достижения. К "демократическим" атрибутам сегодня нередко относят не только традиционные демократические ценно­сти, но и либеральные свободы, социальные равенства, гарантии, общече­ловеческие ценности.

В политической литературе понятию "демократия", как правило, придается положительный смысл, что не совсем верно. О безусловно положительном значении демократии можно говорить только в сравнении с деспотией, плутократией, анархией или охлократией. Сравнение демократии с аристократией или олигархией дает не столь однозначный результат. К тому же придание термину однозначно положительного смысла может привести (и приводит) к опасному заблуждению, вроде того, что чем больше демократии, тем лучше. Интересно, что термин "демократия" (в широком смысле) чаще всего используется политиками и политологами-практиками, тогда как исследователи предпочитают сводить вопрос к чисто процедурным, а не к собственно властным аспектам. В своей работе "Капитализм, социализм и демократия" (1950) Й.Шумпетер дал определение демократии, на которое часто ссылаются российские авторы: "демократический метод — это такое институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за голоса избирателей" [см. Теория и практика демократии 2006: 5]. Возможно, за этой формулой, описывающей процедурный аспект, скрыта и сущностная сто­рона вопроса. Но, во всяком случае, на первое место здесь поставлена имен­но форма (процедура), а не суть, не характер, не способ, не природа осуществления власти, не субъект реализации властных функций.

Вольное, точнее, конъюнктурное обращение с терминологией чревато непредсказуемыми последствиями. Хорошей иллюстрацией может служить разделение двух групп российской оппозиции, выдвинувших близкие лозун­ги и требования, по самоназваниям — на "демократов" и "левых". "Дело в том, что в российском политическом дискурсе уже с начала 90-х сложилось устойчивое терминологическое заблуждение, — разъясняет ситуацию политолог

А. Пионтковский. — Демократия с некоторых пор стала пониматься не как цивилизованные правила игры для соперничающих политических сил, а как система удержания у власти группы лиц, определивших себя как 'демократы'" [Пионтковский 2008]. Для части оппозиции, да и фактически для всего населения термины "сторонник демократии" и "сторонник олигархии" стали почти синонимами. Если довести ситуацию до абсурда, то полу­чится совсем нелепое определение демократии — как общественного устрой­ства, при котором у власти находятся люди, называющие себя демократами.

Разумеется, это гротеск, относящийся к сфере практической политики. Впрочем, и в области теории каждый исследователь вправе предложить свою концепцию политической системы, основанную на некой базовой системе понятий, которым даны четкие определения, пусть и отличные от общепринятых. Обычно такие новации происходят в условиях кризиса традиционных концепций, который явно назрел с образованием на рубеже 1940-1950-х годов группы стран народной демократии. К тому времени коммуни­стические и левые социал-демократические идеологи разработали систему аргументации, доказывавшую, что западные демократии демократиями не являются. В свою очередь, либеральные идеологи были убеждены в том, что советский режим, равно как и режимы стран социалистического блока, демократическими никак назвать нельзя. Аргументов хватало и у тех, и у других. Если рассматривать примеры успешных стран, то более убедительной представлялась аргументация либералов. Если же речь шла о странах второго и третьего эшелонов развития, то более привлекательной выглядела логика их оппонентов слева.

В целом концепция Шумпетера предлагала, казалось бы, адекватное реше­ние задачи закрепления бренда демократии за западным миром. Действительно, если сводить дело к обеспечению "конкурентной борьбы за голоса избирателей", то, конечно, демократия имела место именно на Западе, а не в странах соцлагеря. Примечательно, что в 1959 г. в результате революции на Кубе уста­новился режим, который можно было считать вполне демократическим, исходя из первоначального (древнегреческого, этимологического) понимания термина "демократия" или из франклиновского определения. Однако из определения Шумпетера следовало, что этот режим явно недемократический. Как видим, противоречия в теории демократии были лишь на время затушеваны, но не преодолены. Но, даже признав этот факт, у нас нет оснований отказывать концепции Шумпетера в праве на существование, в том числе и потому, что другие концепции также не лишены недостатков. Не менее уязвимой выглядит, например, концепция народной демократии, опирающаяся на ложный посыл, согласно которому государственное устройство может основываться либо на власти капитала, либо на власти народа. Поскольку с властью капитала в социалистических странах покончено, естественно, остается власть народа, т.е. демократия. Чем плохо? Но ведь есть еще власть бюрократии. Впрочем, сегодня определение Шумпетера, неплохо работавшее в период противостояния двух систем, уже мало пригодно для целей практической политики.

Нельзя сказать, что попыток изобрести новый термин не было совсем: вспомним христианское "царство Божье на земле", "общественное самоу­правление" социалистов, понятие соборности, предложенное А.Хомяковым, "западнизм" философа А.Зиновьева [Зиновьев

2006: 330], "порядочный 93 порядок" поэта Е. Евтушенко и т.д. Возможны и другие трактовки: "порядок, обеспечивающий общественное благо", "разумный порядок", "адекватный порядок", "постдемократический порядок", "постдемократия". На наш взгляд, все они не годятся, хотя термин "адекватный порядок" более точный по сути, а термин "постдемократия" — более "справедливый" с точки зрения хронологии и больше подходит для характеристики режимов стран-лидеров мирового развития.

В чем же главная причина сохранения терминологического казуса? Поче­му до сих пор не придуман и не введен в оборот термин, обозначающий новое общественное явление? Дело в том, что создание нового термина и связан­ные с этим корректировка и уточнение родственных и производных понятий, а также их новая структуризация невыгодны правящим группам западного общества и их единомышленникам из числа российских правящих элит. Использование иного термина, скажем, "адекватный порядок", неизбежно влечет за собой вывод о том, что для стран с разным уровнем социально-эко­номического развития и культурно-историческим опытом "адекватным" будет свой порядок. Причем порядок для слабо- и среднеразвитых стран должен отли­чаться от порядка, утвердившегося в развитых странах, если, конечно, счи­тать адекватным порядок, наиболее соответствующий интересам конкретного общества, а не стран "золотого миллиарда".

Стремление распространить атрибуты своей модели как можно более широ­ко вполне естественно. "Чужой" порядок всегда раздражает. Он противоре­чит логике унификации и глобализации. На одном языке говорить удобнее. В "чужой монастырь" со своим уставом не ходят, а так хочется, ведь в "чужом монастыре" свои ресурсы, рынок сбыта и т.п. Поэтому "устав" нужно привести в соответствие. Нежелающие это делать становятся изгоями.

Выгоден ли западной элите адекватный порядок в соседних менее развитых странах? Вряд ли. Помимо возможных текущих коммерческих невыгод есть и стратегическая невыгода: "адекватный порядок" может привести к появлению новых конкурентов. Причем речь идет не только о коммерческой конкуренции, неизменном атрибуте западной жизни, и даже не только о конкуренции за традиционные невозобновляемые ресурсы, но - что актуально именно для России — о глобальной экологической конкуренции за "место под солнцем" (за чистый воздух, воду, свободное пространство). Речь идет о контроле над планетой, которая может просто не выдержать "напора" со сторо­ны новых преуспевающих государств. Если отвлечься от гуманистических лозунгов, то Запад, на самом деле, объективно заинтересован не в экономи­ческом прогрессе остального мира, а в его консервации под своим контро­лем и, более того, в сокращении его численности: и планете дышалось бы легче, и ситуацию контролировать было бы проще.

Другое дело "демократическая" модель, проверенная и "универсаль­ная". В открытом "демократическом" обществе контроль принадлежит вла­дельцам раскрученного бренда, т.е. успешным странам Запада. Даже в слу­чае реального технического прогресса развивающейся страны такой контроль позволяет сохранить (или даже усилить) качественное отставание. Эти сооб­ражения, конечно же, прямо не высказываются. Декларируется совсем другое: "демократизация" — необходимое условие повышения благосостояния и качества жизни людей.

Иные точки зрения отвергаются и замалчиваются, но это не означает их отсутствия. С конца 1950-х годов появляются работы американских иссле­дователей (С.Липсета и др.), убедительно доказывавших, что чем выше бла­госостояние нации, тем больше у нее шансов на формирование устойчивой демократии. Утверждалось, в частности, что более или менее устойчивое демо­кратическое правление может быть установлено лишь в странах с годовым доходом на душу населения в 6 тыс. долл. при гарантированном уровне в 9 тыс. долл. (данные полувековой давности). Причем, в расчет бралась общая сум­ма национального дохода, поделенного на число граждан, за вычетом полу­чаемого от продажи ресурсов рентного дохода, изымающегося государ­ством. Чем больше размер этого дохода в сравнении с доходами, полученными от налогообложения граждан, тем меньше государство зависит от своих граж­дан и, соответственно, менее надежны перспективы демократии в этой стране. Именно поэтому богатейшие нефтяные государства Персидского зали­ва не попадают в число маяков демократии.

Заинтересованность успешных стран в сохранении терминологического казуса понятна. Понятна и причина заинтересованности единомышленни­ков из числа "аборигенов" в отстающих странах: она имеет ту же эгоистиче­скую природу, хотя и несколько иное содержание. Как показывает опыт постперестроечной России, это содержание заключается в создании условий для первоначального личного обогащения представителей олигархических кланов и более мелких околоклановых групп: этим условиям соответствуют либерально-анархический порядок внутри страны и ее максимальная откры­тость вовне. Первое необходимо для присвоения богатств, второе — для обес­печения гарантий от возможных конфискации или передела собственности в пользу новых кланов и групп. По завершении этапа первоначального присвоения приверженность "туземной элиты" традиционным демократи­ческим ценностям постепенно затухает, актуальными становятся лозунги не традиционной, а суверенной демократии. Так или иначе, любой режим, в том числе и (или даже, тем более) "сомнительный", нуждается в идеологическом прикрытии, как для внутреннего, так и для внешнего пользования. В рос­сийском случае единственно подходящим прикрытием могли стать именно "демократические" лозунги, в значительной мере из-за полной непригодности для поставленной цели всех остальных.

Демагогичный характер этих лозунгов в устах большинства российских политиков очевиден. Требование соблюдения принципа незыблемости прав собственности соседствует с неуважением к государственной собственности, а также с терпимым отношением к попранию соответствующих прав рядо­вых граждан. Равнодушие к многочисленным фактам преследований в отно­шении лидеров действительно альтернативных общественных движений (объе­динение "ПОРТОС", "Хранители радуги" и др.) сочетается с вселенским сто­ном о судьбе обиженных олигархов и их адвокатов. Упорное отстаивание заим­ствованных у Запада либеральных норм сопровождается не менее упорным нежеланием замечать наличие у того же Запада компенсирующих и допол­няющих норм государственного контроля и регулирования. Обеспечение прав имущих на вооруженную охрану и правовую защиту сочетается с отказом от 95 признания права рядовых граждан на единственно доступную для них фор­му самозащиты — права иметь личное оружие.

Нельзя также не учитывать, что "демократическая" идея очень удобна для перекладывания ответственности за неудачные и даже катастрофические по своим последствиям действия конкретных представителей власти на демос со ссылкой на то, что свободный народ сам свободно выбрал эту власть.

Можно согласиться, что в перспективе отстающие должны будут вопло­тить в жизнь модель, реализованную в успешных странах (хотя безусловной очевидности здесь нет). Но на промежуточных этапах развития адекватны­ми для них скорее были бы модели, существенно отличающиеся от постдемократической. Это отличие обусловлено двумя факторами: отсутствием необ­ходимых устойчивых традиций и низким среднедушевым доходом. Причем последний фактор в значительной мере определяет первый. Желаемые тра­диции не могут зародиться и укорениться под воздействием одной лишь про­паганды, пусть даже самой искусной.

В самом деле, о каком реальном уважении прав человека можно говорить в отношении нищего населения? Можно ли ожидать, что защита прав и инте­ресов граждан станет главной задачей тех, кто сами не всегда имеют воз­можность прокормить на свою зарплату собственную семью? Можно ли ожи­дать, что нечеловеческие условия содержания почти миллиона заключенных хоть как-то приблизятся к западным стандартам, до которых и незаключен­ные не всегда дотягивают? Положительные ответы на эти риторические вопро­сы связаны с совсем другой моделью общества, от которой мы почти единодушно отказались, — с моделью эгалитарного типа, при которой бедно живут все граждане. Тем не менее, очевиден тот факт, что запредельные пока­затели имущественной дифференциации в России явно не способствуют раз­витию традиций уважения к закону и равенства перед ним всех граждан. Поэ­тому все реальные варианты движения в сторону постдемократизма связаны с существенным повышением среднедушевого дохода и с приближением уров­ня дифференциации доходов к современным западным показателям.

Все это, в свою очередь, обусловливает отличие адекватной российской модели от постдемократической. Очевидно, что перечисленные в начале статьи качества перспективной модели, в достаточной мере развитые и укоренив­шиеся в успешных обществах, должны быть выстроены для России в приоритетной последовательности. Так, равенство всех граждан перед законом долж­но быть в числе абсолютных требований. Это один из немногих принципов, обязательных и для постдемократии, и для всех ориентированных на нее про­межуточных моделей. Реализация остальных качеств, приписываемых демо­кратической модели, также весьма желательна. Но в полной мере это станет возможным только в перспективе, после достижения некоторого уровня бла­госостояния и укоренения соответствующих традиций.

К примеру, разделение властей, безусловно, необходимо. Впрочем, клас­сическое разделение властей на исполнительную, законодательную и судебную не является догмой. Со временем к триумвирату фактически добавилась "четвертая власть" — СМИ. В крупных государствах каждая из ветвей власти, в свою очередь, делится на федеральную, региональную и муниципальную. Поэтому не следует исключать возможность формирования дополнительных (неклассических) звеньев государственной власти или звеньев контроля, ком­пенсирующих неразвитость гражданского общества[2].

Уважение к закону — краеугольный камень правового государства, особенно когда в стране существует сбалансированная и стабильная законодательная система. Если же этого нет, если, к тому же, в какой-то сфере происходит мас­совое и трудно контролируемое нарушение одной группы законов (в том чис­ле из-за их недостаточной проработанности), вполне естественной предста­вляется временная переориентация на подзаконные акты и действия в компенсирующей части законодательства. Как известно, закон обратной силы не имеет. Но что делать, если отдельные недоработки того или иного в спеш­ке принятого закона уже привели к катастрофическим последствиям? При­нести страну в жертву правилу? Отчасти, наверное, да, принести в жертву, признав ошибки и указав на главных ответственных лиц. Если же есть возможность хотя бы частично исправить ситуацию, даже за счет временной дефор­мации правового поля, то такой шаг можно признать вполне оправданным.

Неприкосновенность частной собственности — едва ли не самый главный принцип "постдемократии", как, впрочем, и большинства других "-кратий" (кроме "пролетарской демократии"). Его даже называют священным. Он должен в полной мере соблюдаться и в адекватной для России модели. Толь­ко речь должна идти, как и в "постдемократических" странах, о любой фор­ме легитимно присвоенной собственности. Попытки отчуждения нелегитимно присвоенной собственности могут выглядеть не "по-западному" (адвокаты и пресса постараются), но и присваивалась такая собственность в свое вре­мя тоже не "по-западному".

Итак, адекватная для современной России модель в принципе не может копировать модель более высокого уровня — "постдемократическую", хотя в перспективе и должна к ней стремиться. Неизбежное отличие адекватной российской модели от современной западной обусловлено, с одной стороны, раз­личием стартовых условий, а с другой — уникальными масштабами страны. Россию просто невозможно, подобно Польше или Литве, пристегнуть к евро­пейскому локомотиву. Она сама должна сначала стать локомотивом, а затем уже двигаться вместе с Европой в том стиле и направлении, которые запад­ные журналисты продолжают называть демократией, отечественные поли­тологи спешат дополнить прилагательным "суверенная", а мы обозначаем как "постдемократию". Как скоро Россия сможет стать таким локомотивом? Во многом это зависит от степени адекватности сложившегося политического режима стоящим перед страной задачам.

Сказанное отнюдь не означает, что для современной России адекватна некая мобилизационная модель государственного устройства, в наибольшей мере соответствующая задаче догоняющего развития. Наша цель — не догнать кого-либо любой ценой в кратко- или среднесрочной перспективе, а занять пози­ции, которые, с одной стороны, как минимум, не уменьшали бы безопасность страны, а с другой, позволяли бы получить максимальную выгоду от имею­щихся у нас преимуществ. Тем самым Россия при благоприятных обстоя­тельствах получала бы шанс войти в число лидеров мирового развития. Вот тогда-то адекватным для нашей страны порядком и становилась бы постдемократия или ее близкий аналог.

Постдемократия — хронологически последняя (наиболее зрелая на данный момент) форма общественного устройства, но явно не венец общественно­го развития. Неспособность постдемократической модели обеспечить гар­моничное и устойчивое развитие нынешнего мирового сообщества становится все более очевидной. И дело здесь не в ее недоработанности, а в имманентно присущих ей негативных качествах, прежде всего, в чрезмерной техноло­гичности. Модель функционирует как отлаженная, чрезвычайно эффектив­ная сверхкорпорация, и те, кто в нее включен, занимают в жизни достаточно выигрышные и, как правило, прочные позиции. В то же время большинство тех, кто не вписываются в эту сверхкорпорацию, либо обречены оставаться на задворках цивилизации, либо создают предпосылки для разрушения или серьезной корректировки данной модели (Китай, Иран). Чрезмерно техно­логичная модель в известной мере живет и развивается по собственным зако­нам: она не антропоморфна по определению, сколь бы часто в каждом ее зве­не ни фигурировал лозунг защиты прав человека. Другое дело, что антропоморфные модели, помимо религиозных систем, существуют пока только в тео­рии (одна из них — коммунистическая) либо в смутных пожеланиях, выска­зываемых на антиглобалистских форумах. Перспективы их практической реализации весьма туманны. Тем не менее, рассматривать постдемократию как единственно возможную перспективную модель государственного и общественного обустройства было бы неверно.

Наше утверждение о неправомерности использования термина "демо­кратия" для характеристики современного способа осуществления госу­дарственных властных функций ни в коем случае не может служить оправ­данием прав российских правящих кругов на комфортное суверенное обу­стройство. "Адекватный порядок" — это не "суверенная демократия" в том смысле, в каком ее удобно понимать высшей российской бюрократии. "Адекватный порядок" для России это, если угодно, — та же "суверенная демо­кратия", но без госаппаратного (ведомственного) суверенитета и персо­нального суверенитета чиновников и должностных лиц любого уровня, напротив, с повышенной персональной ответственностью этих лиц.

Обобщающий вывод исследования можно сформулировать так: устойчивая перспективно-адекватная модель государственного устройства предпола­гает формирование перспективной для данного общества социально-экономи­ческой структуры, перспективных экономических связей между людьми. В этом плане усилия по демонополизации экономики, пресечению практики кор­рупции и воровства (прежде всего с участием власть имущих), расширению реальных возможностей граждан в части самозащиты имеют на порядок боль­шее значение для построения адекватной (в перспективе — "постдемокра­тической") модели государственного устройства, чем любые манипуляции с "демократическими институтами".

Положение России не безнадежно. Чтобы приблизиться к странам-лидерам, у нее нет ни возможности, ни необходимости устанавливать ту демо­кратию, которой уже нет и у них. Адекватным для России представляется поря­док, максимально способствующий сближению социально-экономической структуры ее общества с соответствующими структурами стран-лидеров. Ни либеральная трескотня, ни создание потемкинских "демократических дере­вень", ни реализация отвлекающих идей, вроде "энергетической сверхдер­жавы", ни копирование тех или иных западных "демократических" инсти­тутов не способны приблизить нас к "российской постдемократии". Но раз­витие малого и среднего бизнеса, сокращение имущественной дифференциации, перераспределение ресурсов в пользу высокотехнологичных отраслей, это — шаги в нужном направлении.

Только эти реальные (не имитационные) шаги будут формировать адек­ватный для России порядок "российской постдемократии". Что же касает­ся демократии в ее "американской версии", то, как и в большинстве стран, по-настоящему никогда не было и не будет.

 

Научный совет и Исследовательские комитеты РАПН и Редакция журнала "Полис" ПРЕДСТАВЛЯЮТ новый совместный проект — "Субдисциплина". Новый проект имеет двоякое назначение: представить субдисциплинарные политиче­ские исследования и содействовать развитию отечественной политической нау­ки, ее профессионализации и специализации путем укрепления научного взаи­модействия специалистов, работающих в ее той или иной конкретной отрас­ли. Как показывает мировой опыт, в частности, деятельность МАПН, одним из важных инструментов для достижения этой цели являются исследователь­ские комитеты — возникающие на профессиональной основе структуры поли­тологического сообщества, позволяющие осуществлять исследовательские проекты в рамках общенационального и международного сотрудничества. Одни исследовательские комитеты РАПН имеют многолетнюю историю, другие воз­никли недавно, на основе научных коллективов, сложившихся вокруг Виртуаль­ных мастерских РАПН/ "Полиса ", некоторые только формируются. Инициа­торы проекта уверены в его своевременности, надеются на поддержку сообще­ства российских политологов и рассчитывают на успешность нового начинания.

Проект открывается серией публикаций в рамках субдисциплинарного направления Институциональная политология. "Неоинституционалистское возрождение в политической науке означает возвращение к корням политиче­ского исследования ", — отмечают авторы новейшей Оксфордской энциклопедии политических институтов. Исследовательский комитет РАПН по институциональным исследованиям был учрежден в феврале 2005 г. и в настоящее время объе­диняет исследователей Москвы, Перми, Екатеринбурга, Ростова-на-Дону, Сара­това, представляющих академическую и университетскую науку. Научные инте­ресы комитета ориентированы на развитие методологических и теоретических принципов современного институционального подхода. В центре внимания — изучение процессов и акторов институционализации политического порядка, институциональной трансформации и институционального рассогласования, ког­нитивных ограничений в ходе проектирования и преобразования институтов, феномены импорта институтов и "институциональных ловушек "в политике.

ИК РАПН по институциональным исследованиям приглашает к сотрудни­честву всех, чьи научные интересы лежат в данной области.

С вопросами и предложениями обращаться к координаторам ИК Петру Вячеславовичу Панову (Пермь) (petrpanov@yandex.ru) и Сергею Викторовичу Патру­шеву (Москва) (svp@comtv.ru).

 

 

Зиновьев А.А. 2006. Фактор понимания. М.: Алгоритм, ЭКСМО.

Пионтковский А. 2008. Последний кошмар Чубайса. -http://wmv.sobkorr.ru/digest/481DAD2EB3F9E.html

Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия (под общ. ред. А.В.Иванченко). 2005. М.: Новое издательство.

Теория и практика демократии. Избранные тексты (пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г.Капустина). 2006.

М.: Ладомир.


[1] Приведем примеры распространенных определений демократии: "демократия — это свобо­да и процветание" (Д.Песков, заместитель пресс-секретаря президента РФ), "демократия — это система гармонизации интересов" (митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл), "демократия — это, прежде всего, более эффективная система управления государством и обще­ством" (академик А.Кокошин) [другие трактовки см. Российское народовластие 2005].

[2] Скажем, почему бы не рассмотреть вопрос о расширении функций Российской академии наук как экспертного органа, заключения которого были бы обязательны при принятии важней­ших нормативных актов? В случае неформальной организации дела (с обязательной публикацией этих заключений, а также соответствующих ответов органов исполнительной власти и про­фильных комитетов) это означало бы частичное наделение РАН властными полномочиями.